Я - гражданин советского разлива.
Годами жду повестки боязливо.
Теплу и ласке солнечных лучей
Предпочитаю лампу в сто свечей.

Я научился жить почти бесследно -
Зимой ходить, не приминая снега,
И время мерить в литрах и кило.
Откроют дверь, а дома никого.

Давай, я буду лежать, а ты мне споёшь, как хотят космонавты в далёкий Медвежий ковш, как в лесах пахнет магией, хвоей - постель лесника. Давай, я посплю и не буду думать пока, что мне больно и страшно, а впереди целый день: постоять у небес, попросить у богов бюллетень «Вы допущены к жизни, но впредь не халтурьте, сэр».

Расскажи, как квартал оживает за ширмой портьер, и весенние сумерки кошками лезут в пальто и никто не готов к чудесам, нет, никто не готов, значит, им даже проще подкрасться, схватить и обнять. Вот поэт, что пять лет не писал, открывает тетрадь, вот слепой видит море - лазурь на изнанке очей. Расскажи, как последний романтик поёт о Луче, он бредёт по дороге, ведёт правотой легион, мы немного такие же... вечные, как и он. Вот гамак под осиной, я лягу, я очень устал, расскажи, как февраль украшает брюссельский вокзал, и ты видишь меня - я стою у прилавка спиной, я высок и красив, сразу видно, что всё спасено, и жизнь стоит прожить, выживание здесь ни при чём, просто есть человек, что идёт за последним Лучом,
просто пишет поэт, и в Брюсселе зажгли фонари,
и горит моё сердце,
зачем-то, дурное, горит.

***
заводы снов без понятия
чем нас теперь удивлять
и поставляют эротику
неуместную как погода
сегодня солнечно да
это плохо
уж лучше как пятого марта:
склизкое небо чёрные льды
мелькают уродливые граффи́ти
а в забитом тамбуре электрички
на холодном полу как в карцере
две девчонки зачем-то сидят
и тоскливо поют под гитару
про апельсиновый сок
потому что какая разница

На стыке марта с февралем
уходят, исчезают годы.
Я здесь, и мой уютный дом
меня хранит. Мои невзгоды
он ловко прячет в кладовой -
в большом, старинном чемодане.
И мне уютно на диване,
а жизнь идёт сама собой.

стучало сердце, я не открывал -
тем кто стучит, я в принципе не верю.
приходит март, кончается февраль,
а значит дни становятся длиннее.
а значит скоро солнцу плавить снег,
а нам с тобой опять учиться плавать.
а помнишь сны, что снятся по весне?
сплошная пошлость! сладкая отрава
для всех неизбалованных умов,
что ищут рай у ангела под юбкой,
свобода, умножаясь на любовь
становится нулём, точнее шуткой,
где вместо "я" повсюду ставят "мы"
и строят коммунизм в кредитной двушке.
стучало сердце. тёмные углы
ума шептали: открывать не нужно.

Пришла весна. Самоубийцы
ликуют, в петлях трепеща.
Блаженством, замершим на лицах,
Приводят в бешенство врача.
И не прервать ему до ночи
Счастливцев умерших поток.
Устали руки, слепнут очи,
Кружится белый потолок.
А после, словно призрак зыбкий,
Бредёт он средь огней ночных,
Смотря с безумною улыбкой
На лица хмурые живых.

***
Велик простор родного края.
И тем горды его сыны.
Угрюмый торт в ботинок лаял,
Чем грудь, а, может, и хурмы.
Весна. Воробушки ликуют.
Скворцы влетают в новый дом.
А все влияние жидкой сбруи
У перехода за углом.
Так выйди, месяц, из тумана!
Не скоро львам его зашить.
И ночь проколет грудь экрана,
Чтоб дальше выхухолям жить.

Снизу вверх хорошо читается

Благословен будь
каждый, идущий путь,
каждый, живущий день,
пляшущий на воде.
Благословен тот,
кто январю не врёт,
кто февралю не враг -
благословен всяк.

Мне не сучить, не прясть,
мне не судить, не клясть -
белым по белизне
всех выводить к весне.
Не назначай цены,
не объявляй войны,
не проклинай судьбу -
благословеньем будь.

* * *
Выпал снег и ночью глядит в окно -
и в бумажную комнату свет налит.
Там лежит поэт. Он молчит давно.
Хоть вообще-то он ходит и говорит.

Намешал вчера, голова болит,
и во рту полынь, и в груди тоска.
И зачем эта ночь так светло глядит,
он еще не знает наверняка.

А на улице белый стоит фонарь,
или ангел стоит, притворясь фонарем,
и листает белый, как снег, букварь,
или то, что кажется букварем.

***
о Кишинёве мне'ль писать?. -
о преисподне Бессарбской
где был согрет цыганской кастой -
Свободой в тысячу карат

ещё не опустел стакан
а я уже марал тетрадку
и мой пятнадцатый аркан
насыщен был предчувствьем сладким

и кровь запретного плода
сочилась сквозь улыбку жизни
по озорным её ногам
от зарождения до тризны

и трижды прокляты людьми
чадили бесы в центре зала
и средь цыганской голыдьбы
меж ними Лярва танцевала

и я - как одержимый пел -
ревел ей пламенные оды
чернил кровавый тулбурел
усы чертил на юной коже

и шестистопного коня
таврил иссине-чёрной лямбдой
и бледно-синего меня
он уносил из драки стадной

наутро.. скозь шелковиц синь
скитаясь в дебрях Старой Почты
я не прощения а сил
просил у Духов прошлой ночи

и тридцать с третью лет спустя
бредя по тем же перекрёсткам
я встретил своего коня
что'б смерть принять по праву тёзки

но не признав при свете дня -
отпрянул гордо седогривый -
взглянул и молвил : чур меня! -
от седоков самолюбивых..

Хозяин мой - хмельной Поэт
Свободный от замашек барских..

Похмелье. Старая тетрадь.
И райский воздух Бессарабский