Сливовый спас
Я ветер в темноте, я взгляд с высокой башни,
Я уходил... Кто властвует, скажи?
Я чувствовал, порой, как в спину дышит жизнь,
Сливовый, перечный, надкушенный, вчерашний.
Я видел сад цветущий, как во сне,
Как, лепестками пьяное пространство,
Изображало искренне и страстно
Над городом февральский мокрый снег.
Я уходил... Кому теперь легко?
Что носят нынче? Чья сильнее вера?
Кому благоволят? Кадят каким химерам?
Кого клянут? Печалятся о ком?
Во всех мирах стою особняком
Далёким маяком на рëбрах великана
Я слишком жадно пил холодные туманы.
Я вас не знаю, вам я не знаком.
В распадках меж корней ноябрьская жуть.
Молчит который год, взирая на закаты,
И в том молчаньи вы не виноваты.
Я уходил.... Я снова ухожу.
Я возвращусь, конечно, не беда.
Чтобы смотреть на вас и слушать речи ваши.
Такой же перечный, надкушенный, вчерашний.
Но не сливовый... Больше никогда.

Просыпаешься,

видишь дверной проём.
Сгорбленным старцем
куртка висит в прихожей.
Свет неразборчив,
тихо съедает дом.
Тихое утро
на тихую смерть похоже.

Шевельнёшься —

болью кольнёт едва —
вскроется сгусток
едких воспоминаний.
В стенах застыли крики,
в словах — слова.
Горечь уляжется,
горечь с закатом встанет.

Поднимаешься,

Входишь на кухню. Чай.
Лишняя чашка
тихо вспорхнёт. На части.

Улыбаешься,

стенам теперь — молчать.
Колкое,
одинокое
тихосчастье.

Погода требует тоски,
кружатся жёлтые листки
подбитой стаей.

Во мне живут и бог, и зверь.
И бог настаивает: верь.
А зверь зевает.

Они давно уже в ладу.
Бог зверя водит в поводу,
как дед-сосед беззлобного бульдога.

Они на пару столько лет,
что зверю гавкать смысла нет
на бога.

А богу нравится вещать
о всяких нравственных вещах.
У них давно взаимопонимание.

Один всё знает наперёд,
другой про будущее врёт.
Один надеется, другой ворчит заранее.

Так что касается тоски.
Я им обоим вопреки
лелею поздние ростки –
цветы безумия.

Сойти с ума – и дела нет,
а что там зверь, а как там дед.
И только длится гулкий свет
осенних сумерек.

Есть время черкнуть пару строк. Я уже в пути,
в краю одичалых камней и холодных вод,
где солнце полгода не может за край сойти
и сейды стоят подпирают небесный свод;

где скалы от мхов бородаты, как старики,
тягучие песни гортанно поёт река,
и где на болотах зелёные огоньки
манят в свои топи заезжего простака.

Когда я вернусь, ты узнаешь меня такой? –
почти безъязыкой, поскольку словам невмочь
ни шелест, ни шорох сложить в вековой покой,
который туманными бельмами смотрит в ночь.

Когда я вернусь, не пугайся тоски моей,
ведь там, в приполярных широтах, ты не чужак
и знаешь: душа остаётся среди камней...
Мне встретилась в этих краях и твоя душа.

Цветёт черёмуха, и горы будто в пене.
Зелёным мхом заросшие ступени
надколоты, потресканы, черны.
Из влажной плотоядной тишины
змеятся корни сумрачных растений,
и заросли, пожравшие дорогу,
карабкаются к горному отрогу,
срываются со скал в забытый парк,
где, бледные, топорщатся агавы,
и плиты тротуарные корявы,
и лавочки целы незнамо как.
Как будто потревоженные нами,
лопочут пальмы, машут пятернями...
Тут заповедник птичьих голосов,
разбитых окон, замерших часов,
пустых аллей, чугунных фонарей
и призраков давно почившей эры.
Безлюден пляж покинутой Мюссеры.
Блаженна тишь, свободна и дика.
И мне бы тут остаться на века,
где море, неба синего синей,
ласкает многоточия камней
и дней...

Оставляю над лесом солнце, иду домой.
Босиком, босиком, мягка и душиста пыль.
Через речку навстречу мостик идёт хромой.
Вдоль дороги поддато шагают черны столбы.

Хорошо! Хоть кричи, хоть плачь, хоть грызи кулак.
Кто бы мне сказал однажды, благословив,
что врастать корнями и сладко и горько так
в эту серую землю, сыпучий речной обрыв.

А теперь расхлебывать только самой, самой.
Привыкать, что от птичьего крика душа болит...
Да я в прошлой жизни ходила, видать, с сумой,
плоть от плоти суглинка с заброшенной колеи.

И поди разузнай, молилась каким богам,
что шептала в полуночь у тлеющего огня...
Оттого и ластятся травы к моим ногам –
видно, помнят меня.

В системе сбой.
Найди черновики.
Ошибка там, в несказанных словах.
Что было не дописано тобой?
Шуршанье трав у берега реки?
Рассказ отца?
Оттенок чабреца
в спитом настое прошлых январей?..

И пыль времён, и времени пыльца,
и цифры на листках календарей –
всё это чушь, на девственность икон
бездарно нанесённый кракелюр.
У памяти – ни дна, ни берегов.

В тебе есть всё – отрывки древних сур,
вживлённый на века библейский стих,
варгана плач, гортанный крик жреца,
скупой ночлег на Шёлковом пути
и звёзды, переставшие мерцать…

Ты просто вспомни благовеста вкус,
мятущийся по клеверу в лугах…
Не твой хуур тревожил весь улус,
пока во тьму укутан был восток?

…Найди себя в своих черновиках –
зачёркнутых словах, обрывках строк…

Так будет всегда – снег и птицы. У старых домов
стесались углы, громыхает железо на кровлях...
Пройдёт тыща лет, и туристы воззрятся на кромлех
среди безымянных засыпанных снегом холмов.

За тысячу лет разбуянится тысяча зим –
одна из причин помереть в отведённые сроки,
на тощий кулак намотав надоевшие строки...
Закрой-ка окно, мне сегодня чертовски сквозит.

Так будет всегда. На рассвете дыханье ровней,
и вздох беспечален и полон надежды и веры.
Но к вечеру снова все кошки становятся серы,
и хочется чая и спать до скончания дней.

И лет наслоение, мутное, будто слюда,
всё хуже впускает лучи восходящего лета,
и, если внутри ни любви не осталось, ни света...
Но, знаешь что, хватит об этом, так было всегда.

© 2018

Намолен город криками ворон.
Провинция. Леса со всех сторон.
Легко представить санный след в проулке.
Два этажа. Геранька на окне.
Он по ночам является ко мне...
Ползёт трамвай, качаются бабульки.

На продавщице плюшевый халат.
Оградку церкви дикий виноград
обвил, обнял облезлыми плетями.
Калитка скрипнет, хрипло взлает пёс.
Из подворотни густо и всерьёз
сырым бельём и старостью потянет.

Я вижу этот сон из раза в раз.
Унылые подробности подчас
меня не оставляют с пробужденьем.
Проснусь, смотрю в знакомое окно,
и кажется, из снов таких давно
я в этот мир являюсь только тенью...

От небывалых тихих полу-дней
мне намело за полночи под окна.
Тяжёлые соцветия ветвей
не дрогнут.

В верхушках сосен вязнут облака
и не плывут, как надо бы, а тонут –
идут на дно беззвучного леска,
как будто в омут.

Идёшь – тропа уводит в белый свет,
нанизанный на солнечные спицы...
Где грани меж землёй и небом нет,
я стану птицей.