Жизнь по каёмке сколота,
Слепнут глаза потухшие.
Всё же молчанье – золото,
Если никто не слушает.

Много страниц написано,
Каждая – как последняя.
Тот, кто грешил эскизами,
Передал всё наследникам.

Стало плохим хорошее,
Белыми стали вóроны.
Будущее и прошлое
В разные смотрят стороны.

Вот так спишь, ешь, пьешь,
воюешь с тенями,
дрессируешь вошь,
организуешь цунами
в кружке пива.
Ищешь своё,
желаешь вся.
А жизнь
тащится мимо,
пока ты выё
живаешься.

Что находилось во чреве кита?
Шпроты, сардины, кусочек винта,
Горстка пиастров (флоринов на сто),
Ласты и паспорт на имя Кусто,
Тятя, и дети, и сети впридачу,
Чача (ну, как в океане без чачи!)
Краденый катер, пустой батискаф,
Кладоискатель, уставший, искав
Амфоры в длинных подводных траншеях,
Автор неизданный с камнем на шее,
Столик, скамейки, немного старух,
Томик Сенеки, кино Говорух...
И на окраине в самом хвосте
Маска Кусто на косматом кусте.
Славно и вольно во чреве жилось,
Жаль, что Ионы нигде не нашлось.

У пустоты особый звук.
В нем шепот встреч и звон разлук,
В нем дребезжание обид,
И стон, когда душа болит.
И скрип заржавленных потерь
И завывания в метель,
Часов сердечных перебой
И вечный спор с самим собой…

В колодце неба темно и тихо,
скрипит фонарь костяной ногой,
никто не будит Кривое Лихо,
камлает ветер сухой травой.

Плывут планеты во сне глубоком
к истокам карликовой реки,
устало дремлет Дневное Око,
накинув тень на материки.

Лежит на крае Большое Ухо,
кидает звёзды в ночную глубь:
в колодце неба стрекочет глухо
наш млечный двигатель, вечный путь.

Кружится Хаббл, зияют дыры
на чёрной мантии потолка,
летят космические сапфиры
в туманность Белого Петуха.

Сидит Матвей в голубой пижаме,
болтает пятками вместо сна,
потом ложится на ручки к маме,
и просыпается Тишина...

вот и нет меня
вот и нет
на столе остывает обед
а я спрятался видимо где-то
может быть я за дверцей буфета?
в гардеробе?
в кармане пальто?
под газетой?
на створке трельяжной?
впрочем
это не так уж и важно
потому что не ищет никто

Блюз

Это жесткая осень,
Будто ржаной сухарь.
Джон копыта отбросил,
Ты же о нем слыхал.

Был он стар и несносен,
Грязно бранил жену.
В эту жесткую осень
Маза пошла ему.

Околела старуха,
Видимо, от тоски.
Этой осенью сухо
И не гудят виски.

Навалилась свобода —
Знай наливай да пей!
А он молится Богу,
Просит: «Меня добей».

«Ну и где тебя носит?» —
Стонет в густой туман.
В эту жесткую осень
Просто сойти с ума.

На кокосовом тросе,
Взятом на днях взаймы,
Зацепиться за осень,
Спрятаться от зимы.

Без картинок

И оправдываться не буду,
И проситься назад не стану.
Чуть потыкаю куклу Вуду
И обратно в сервант поставлю.

Посижу у окна в питейной,
Попускаю в стекло колечки,
И пойду на ночной Литейный,
И начну танцевать от печки.

Одинок? Ну и что ж такого?
Не красавец? Да так и было!
Но веселые три аккорда
Голова моя не забыла.

В этих звуках проснется удаль,
Стоит струн мне коснуться только.
И останусь я жив, покуда
Их мотив до конца не смолкнет.

Так кружитесь в осеннем вальсе,
Словно листья, седые кудри!
А печали делитесь на́ семь
И растайте в мудрёном утре.

И оправдываться не буду,
И проситься назад не стану.
Чуть потыкаю куклу Вуду,
И обратно в сервант поставлю.

Прости, но быть героем – не моё,
на меня, знаешь, невозможно положиться.
В груди у каждого то чайка, то синица,
мою рвёт на фрагменты вороньё.
Я неуклюжий, бьюсь о каждый столб,
хожу гулять, когда на улице безлюдье,
я вечно сонный, я в апатии, простуде,
я вещество несообщающихся колб.
Прости, но я опять буду неметь,
когда мы встретимся у бара Одиноких,
ты спросишь, что мне: кофе или водки,
а я в меню отыскиваю смерть.
И в дом нельзя ко мне, ни чая, ни тепла,
и в пыльной комнате зачатки декаданса,
мой кот на миг лишь выползет из транса,
чтобы узнать: «Ты кушать принесла?»
Не надо доверять мне тайных схем,
рассказывать о детстве и привычках,
я быстро выгорающая спичка,
мне люди – только тема для поэм.
Прости, я никакой супергерой,
я – разум, волочащий свою ношу.
Представь, жизнь – дом, а я стою в прихожей
и лишь мечтаю смыться на метро,
на электричке, шаттле и гнедом
в такое место, где ветра качают воды,
где живы Лондон, Брэдбери и Гёте,
и мы болтаем,
и вовеки не умрём.

День за днем стираю память,
Будто мел с доски,
Чтобы душу не поранить
Иглами тоски,

Чтобы не болтаться ночью
С мордой испитой
В караване многоточий
Острой запятой.

Не придумано лекарства
Лучше забытья.
За него свои полцарства
Я отдам, шутя,

В час, когда стакан сивухи
Близится ко дну —
У окна жужжат две мухи,
Можешь взять одну.