Как-то приснился мне
— нет, не Гомер-Омир —
на голубом слоне
Хлебников Велимир.

Вишну! — кричал я, — ты!
Или всё это сон?
Розовые цветы
хоботом нюхал слон.

Солнце — багровый шар.
Тонких носилок тень.
Так начинался жар,
я просыпался: день.

Тусклый, сквозь шторы, свет;
воздух — как бы вода.
Было мне десять лет,
я умирал тогда.

Как-то приснился мне
— нет, не Гомер-Омир —
на голубом слоне
Хлебников Велимир.

Вишну! — кричал я, — ты!
Или все это сон?
Розовые цветы
хоботом нюхал слон.

Солнце — багровый шар.
Тонких носилок тень.
Так начинался жар,
я просыпался: день.

Тусклый, сквозь шторы, свет;
воздух — как бы вода.
Было мне десять лет,
я умирал тогда.

1997

Веди меня аллеями пустыми,
о чём-нибудь ненужном говори,
Нечётко проговаривая имя.
Оплакивают лето фонари.

Два фонаря оплакивают лето.
Кусты рябины. Влажная скамья.
Любимая, до самого рассвета
Побудь со мной, потом оставь меня.

А я, оставшись тенью потускневшей,
Ещё немного послоняюсь тут.
Всё вспомню: свет палящий, мрак кромешный.
И сам исчезну через пять минут.

Прежде чем на тракторе разбиться,
Застрелиться, утонуть в реке,
Приходил лесник опохмелиться,
Приносил мне вишни в кулаке

С рюмкой спирта мама выходила,
Менее красива, чем во сне.
Снова уходила, вишню мыла
и на блюдце приносила мне.

Патронташ повесив в коридоре,
Привозил отец издалека
С камышами синие озёра,
Белые в озёрах облака.

Потому что все меня любили,
дерева молчали до утра.
"Девочке медведя подарили",-
перед сном читала мне сестра.

Мальчику полнеба подарили,
Сумрак елей, золото берёз.
На заре гагару подстрелили.
И лесник три вишенки принёс.

Было много утреннего света,
С крыши в руки падала вода,
Это было осенью, а лето
Я не вспоминаю никогда.

1999

Когда наступит тишина,
у тишины в плену
налей себе стакан вина
и слушай тишину.
Гляди рассеянно в окно-
там улицы пусты.
Ты умер бы давным-давно,
когда б не верил ты,
что стоит пристальней взглянуть,
и все увидят ту,
что освещает верный путь,
неяркую звезду.
Что надо только слух напрячь,
и мир услышит вдруг
и скрипки жалобу, и плач
виолончели, друг.

Никого не виню,
что порой легче тело содрать, чем пальто.
Все гниет на корню.
Я не ведаю, что я и кто.
Я, как жгут, растянул окончания рук, я тянулся
к звезде.
Мне везде было плохо и больно. Везде.
От себя не уйти.
Что-то колет в груди.
И качаются тени.
На стене. И закат непохож на рассвет.
Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденье.
Пробуждения нет.

Я в детстве думал: вырасту большим —
и страх и боль развеются как дым.
И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.
Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.
И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.
Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьёт осеннее вино,
что отливает безобразным блеском.
...А говорить мне не о чем и не с кем.

Я вышел из кино, а снег уже лежит,
и бородач стоит с фанерною лопатой,
и розовый трамвай по воздуху бежит —
четырнадцатый, нет, девятый, двадцать пятый.

Однако целый мир переменился вдруг,
а я все тот же я, куда же мне податься,
я перенаберу все номера подруг,
а там давно живут другие, матерятся.

Всему виною снег, засыпавший цветы.
До дома добреду, побряцаю ключами,
по комнатам пройду — прохладны и пусты.
Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.

Чёрный ангел на белом снегу —
мрачным магом уменьшенный в сто.
Смерть — печальна, а жить — не могу.
В бледном парке не ходит никто.

В бледном парке всегда тишина,
да сосна — как чужая — стоит.
Прислонись к ней, отведай вина,
что в кармане — у сердца — лежит.

Я припомнил бы — было бы что,
то — унизит, а это — убьёт.
Слишком холодно в лёгком пальто.
Ангел чёрными крыльями бьёт.

— Полети ж в свое небо, родной,
и поведай, коль жив ещё бог —
как всегда, мол, зима и покой,
лишь какой-то дурак одинок.

1995

Стоял обычный зимний день,
обычней хрусталя в серванте,
стоял фонарь, лежала тень
от фонаря. (В то время Данте
спускался в Ад, с Эдгаром По
калякал Ворон, Маяковский
взлетал на небо…), за толпой
сутулый силуэт Свердловска
лежал и, будто бы в подушку,
сон продолжая сладкой ленью,
лежал подъезд, в сугроб уткнувшись
бугристой лысиной ступеней… —
так мой заканчивался век,
так несуетно… Что же дальше?
Я грыз окаменевший снег,
сто лет назад в ладонь упавший.

1992