Автобиографическая проза. Воспоминания. Дневниковая проза. Статьи. Эссе.
Поэзия вечной мужественности

Эренбургу

Передо мной книга Б. Пастернака "Сестра моя Жизнь". В защитной обложке, отдающей сразу даровыми раздачами Юга и подачками Севера, дубоватая, неуютная, вся в каких-то траурных подтеках, - не то каталог гробовых изделий, не то последняя ставка на жизнь какого-нибудь подыхающего издательства. Такой, впрочем, я ее увидела только раз в первую секунду, как получила, еще раскрыть не успев. Потом я ее уже не закрывала. Это мой двухдневный гость, таскаю ее по всем берлинским просторам: классическим Линдам*, магическим Уитергрундам** (с ней в руках - никаких крушений!),брала ее в Zоо*** (знакомиться), беру ее с собой к пансионскому обеду, и - в конце концов - с распахнутой ею на груди -с первым лучом солнца - просыпаюсь. Итак, не два дня, - два года! Право давности на два слова о ней. _________________ * Липы (нем.) ** Метро (нем.) *** Зоопарк (нем.)

Пастернак. - А кто такое Пастернак? ("Сын художника" - опускаю.) Не то имажинист, не то еще какой-то... Во всяком случае, из новых... Ах, да, его усиленно оглашает Эренбург. Да, но вы ведь знаете Эренбурга? Его прямую и обратную фронду!.. И, кажется, и книг-то у него нет...
Да, господа, это его первая книга (1917г.) - и не показательно ли, что в наше время, когда книга, имеющая быть написанной в 1927 г., проживается уже в 1917 г. Книга Пастернака, написанная в 1917 г., запаздывает на пять лет. - И какая книга! - Он точно нарочно дал сказать все - всем, чтобы в последнюю секунду, недоуменным жестом - из грудного кармана блокнот: ""А вот я... Только я совсем не ручаюсь..." Пастернак, возьмите меня в поручители перед Западом - пока - до появления здесь Вашей "Жизни". Знайте, отвечаю всеми своими недоказуемыми угодьями. И не потому, что Вам это нужно, - из чистой корысти - дорого побывать в такой судьбе!

Стихи Пастернака читаю в первый раз. (Слышала - изустно - от Эренбурга, но от присущей и мне фронды, - нет, позабыли мне в люльку боги дар соборной любви! - от исконной ревности, полной невозможности любить вдвоем - тихо упорствовала: "Может быть и гениально, но мне не нужно.") - С самим Пастернаком я знакома почти что шапочно: три-четыре беглых встречи. - И почти безмолвных, ибо никогда ничего нового не хочу. - Слышала его раз, с другими поэтами, в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идет - подтолкнуть..., "Да ну же...", и так как ни одного слова так и не дошло (какие-то бормота, точно медведь просыпается), нетерпеливая мысль: "Господи, зачем так мучить себя и других!"
Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, - и вот-вот... Полнейшая готовность к бегу. - Громадная, тоже конская, дикая и робкая роскось глаз. (Не глаз, а око.) Впечатление, что всегда что-то слушает, непрерывность внимания и - вдруг - прорыв в слово - чаще всего довременное какое-то: точно утес заговорил, или дуб. Слово (в беседе) как прервание исконных немот. Да не только в беседе, то же и с гораздо большим правом опыта могу утвердить и о стихе. Пастернак живет не в слове, как дерево - не явственностью листвы, а корнем (тайной). Под всей книгой - неким огромным кремлевским ходом - тишина.
"Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал... "
Столь же книга тишизн, сколь щебетов.
Теперь, прежде чем начать о его книге (целом ряде ударов и отдач), два слова о проводах, несущих голос: о стихотворном его даре. Думаю, дар огромен, ибо сущность, огромная, доходит целиком. - Дар, очевидно, в уровень сущности, редчайший случай, чудо, ибо почти над каждой книгой поэта вздох: "С такими данными..." или (неизмеримо реже) - "А доходит же все-таки что-то"... Нет, от этого Бог Пастернака и Пастернак нас - помиловал. Единственен и неделим. Стих - формула его сущности. Божественное "иначе нельзя". Там, где может быть перевес "формы" над "содержанием", или "содержания" над "формой",- там сущность никогда и не ночевала. - И подражать ему нельзя: подражаемы только одежды. Нужно родиться вторым таким.
О доказуемых сокровищах поэзии Пастернака (ритмах, размерах и пр.) скажут в свое время другие - и наверно не с меньшей затронутостью, чем я - о сокровищах недоказуемых.
Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность - Жизнь.

- "Сестра моя Жизнь"! - Первое мое движение, стерпев ее всю: от первого удара до последнего - руки настежь - так, чтоб все суставы хрустнули. Я попала под нее, как под ливень.
- Ливень: все небо на голову, отвесом - ливень впрямь, ливень вкось, - сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых, - ты ни при чем: раз уж попал - расти!
- Световой ливень.

Пастернак - большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дробен, весь в Завтра! - захлебывание младенца, - и этот младенец - Мир. Захлебывание. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, - точно грудь не вмещает: а - ах! Наших слов он еще не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное - и опрокидывающее. В три года это привычно и называется: ребенок, в двадцать три года это непривычно и называется: поэт. (О, равенство, равенство! Скольких нужно было обокрасть Богу вплоть до седьмого колена, чтобы создать одного такого Пастернака!)
Самозабвенный, себя не помнящий, он вдруг иногда просыпается и тогда, высунув голову в форточку (в жизнь - с маленькой буквы) - но, о чудо! - вместо осиянного трехлетнего купола - не чудаковатый ли колпак марбургского философа? - И голосом заспанным - с чердачных своих высот во двор, детям:

Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Будьте уверены, что ответа он уже не слышит. Возвращаюсь к младенчеству Пастернака. Не Пастернак-младенец (ибо тогда он рос бы не в зори, а в сорокалетнее упокоение, - участь всех земнородных детей!) - не Пастернак младенец, это мир в нем младенец. Самого Пастернака я бы скорей отнесла к самым первым дням творения: первых рек, первых зорь, первых гроз. Он создан до Адама.
Боюсь также, что из моих беспомощных всплесков доходит лишь одно: веселость Пастернака. - Веселость. - Задумываюсь. Да, веселость взрыва, обвала, удара, наичистейшее разряжение всех жизненных жил и сил, некая раскаленность добела, которую - издалека - можно принять просто за белый лист.
Думаю дальше: чего нет в Пастернаке? (Ибо если бы в нем было все, он был бы жизнью, т. е. его бы самого не было. Только путем нет можно установить наличность да: отдельность.) Вслушиваюсь - и: духа тяжести! Тяжесть для него только новый вид действенности: сбросить. Его скорее видишь сбрасывающим лавину - нежели где-нибудь в заваленной снегом землянке стерегущим ее смертный топот. Он никогда не будет ждать смерти: слишком нетерпелив и жаден - сам бросится в нее: лбом, грудью, всем, что упорствует и опережает. Пастернака не обокрадешь. Бетховенское: Durch Leiden- Freuden.*
Книга посвящена Лермонтову. (Брату?) Осиянность - омраченности. Тяготение естественное: общая тяга к пропасти: пропасть. Пастернак и Лермонтов. Родные и врозь идущие, как два крыла. ____________________ * Через страданье - к радости (нем.).

Пастернак поэт наибольшей пронзаемости, следовательно - пронзительности. Все в него ударяет. (Есть, очевидно, и справедливость в неравенстве: благодаря Вам, единственный поэт, освобожден от небесных громов не один человеческий купол!) Удар. - Отдача. И молниеносность этой отдачи, утысячеренность: тысячегрудое эхо всех его Кавказов. - Понять не успев! - (Отсюда и чаще в первую секунду, а часто и в последнюю - недоумение: что? - в чем дело? - ни в чем! Прошло!)
Пастернак - это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки. До него ничего не было. Все двери с петли: в Жизнь! И вместе с тем, его более чем кого-либо нужно вскрыть. (Поэзия Умыслов.) Так, понимаешь Пастернака вопреки Пастернаку - по какому-то свежему - свежейшему! - следу. Молниеносный, - он для всех обремененных опытом небес. (Буря - единственный выдох неба, равно, как небо - единственная возможность быть буре: единственное ристалище ее!)
Иногда он опрокинут: напор жизни за вдруг распахнутой дверью сильней, чем его упорный лоб. Тогда он падает - блаженно - навзничь, более действенный в своей опрокинутости, нежели все задыхающиеся в эту секунду - карьером поверх барьеров - жокеи и курьеры от Поэзии*. _________________ * В последнюю секунду следующих две достоверности: 1 "Сестра моя Жизнь" вовсе не первая его книга, 2 Название первой его книги не более и не менее, как "Поверх барьеров" - Так или иначе, но барьер этот - в "Сестре моей Жизни" - взят. (примеч. М Цветаевой).

И озарение: да просто любимец богов! И - озарение зорчайшее: да нет - не просто, и не любимец! Нелюбимец, из тех юнцов, некогда громоздивших Пелион на Оссу.

Пастернак: растрата. Истекание светом. Неиссякаемое истекание светом. На нем сбывается закон голодного года: только не бережа - не избудешь. Итак, за него мы спокойны, но о нас, перед лицом его сущности, можно задуматься: "Могущий вместить - да вместит". -? -

Но довольно захлебываний. Попытаемся здраво и трезво. (Не страшно, уцелеет при наибелейшем дне!) Кстати, о световом в поэзии Пастернака. - Светопись: так бы я назвала. Поэт светлот (как иные, например, темнот). Свет. Вечная Мужественность- Свет в пространстве, свет в движении, световые прорези (сквозняки), световые взрывы, - какие-то световые пиршества. Захлестнут и залит. И не солнцем только: всем, что излучает, - а для него, Пастернака, от всего идут лучи.
Итак, выработавшись, наконец, из сонных водовертей толкований - в явь, на трезвую мель тезисов и цитат!

1. Пастернак и быт.
2. Пастернак и день.
3. Пастернак и дождь.

ПАСТЕРНАК И БЫТ

Быт. Тяжкое слово. Почти как: бык. Выношу его только, когда за ним следует: кочевников. Быт, это - дуб, и под дубом (в круг) скамья, и на скамье дед, который вчера был внук, и внук, который завтра будет дед - Бытовой дуб и дубовый быт-- Добротно, душно, неизбывно. Почти что забываешь, что дуб, как древо, посвященное Зевесу, чаще других удостаивается его милости: молнии. И, когда мы это совсем забываем, в последнюю секунду, на выручку, - молнией в наши дубовые лбы: Байрон, Гейне, Пастернак.

Первое, что в круговой поруке пастернаковских первизн нас поражает: быт. Обилие его, подробность его - и: "прозаичность" его. Не только приметы дня: часа!
- Распахиваю. - "Памяти Демона".

...От окна на аршин,
Пробирая шерстинки бурнуса,
Клялся льдами вершин:
- Спи, подруга, лавиной вернуся!

Дальше, в стихотворении "Сестра моя Жизнь":

... Что в грозу лиловы глаза и газоны,
И пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в купе...

(Намеренно привожу и сопутствующие строки: установить соседство.)
Дальше, про плетень:

Он незабвенен тем еще,
Что пылью припухал,
Что ветер лускал семечки,
Сорил по лопухам...

Дальше, про ветер:

Ветер розу пробует
Приподнять по просьбе
Губ, волос и обуви,
Подолов и прозвищ.

Дальше, про дачу:

Все еще нам лес - передней,
Лунный жар за елью - печью,
Все, как стираный передник,
Туча сохнет и лепечет.

Дальше, о степи:

Туман отовсюду нас морем обстиг,
В волчцах волочась за чулками...

- Одну секунду? - "Набор слов, все ради повторяющегося "ча"... Но, господа, неужели ни с кем из вас этого не было: репья, вгрызающиеся в чулки? Особенно в детстве, когда мы все в коротком. Да, здесь вместо репей: волчец. Но разве "волчец" не лучше? (По хищности, цепкости, волчиной своей сути?) Дальше:

На желобах,
Как рукава сырых рубах,
Мертвели ветки...

(здесь же):

В запорошенной тишине,
Намокшей, как шинель.

(Это стихотворение "Еще более душный рассвет" - руки горят привести его здесь целиком, как - вообще - изодрав в клочья эти размышления по поводу пустить по книжным рынкам Запада самое "Сестру мою Жизнь". - Увы, рук - мало!) Дальше:

У мельниц - вид села рыбачьего.
Седые сети и корветы...

Затем, в чайной:

Но текут и по ночам
Мухи с дюжин, пар и порций,
С крученого паныча,
С мутной книжки стихотворца,
Будто это бред с пера...

Подъезжая к Киеву:

Под Киевом - пески
И выплеснутый чай,
Присохший к жарким лбам,
Пылающим по классам...

(Чай, уже успевший превратиться в пот и просохнуть. - Поэзия Умыслов! - "Пылающим по классам", - в III жарче всего! В этом четверостишии все советское "за хлебом".) "У себя дома":

С солнца спадает чалма:
Время менять полотенце,
(-Мокнет на днище ведра).

В городе - говор мембран,
Шарканье клумб и кукол...

Дальше, о веках спящей:

Милый, мертвый фартук
И висок пульсирующий ...
Спи, Царица Спарты,
Рано еще, сыро еще.

(Веко: фартук, чтобы не запылился праздник: прекрасный праздник глаз!) Дальше, в стихах "Лето":

Топтался дождик у дверей,
И пахло винной пробкой.
Так пахла пыль. Так пах бурьян.
И, если разобраться,
Так пахли прописи дворян
О равенстве и братстве.

(Молодым вином: грозой! Не весь ли в этом "Serment du jeu de paume".)* __________________ * "Клятва игры в мяч" (фр.)

И, наконец, господа, последняя цитата, где уже кажется вся разгадка на Пастернака и быт:

И когда к колодцу рвется
Смерч тоски, то - мимоходом
Буря хвалит домоводство.
- Что тебе еще угодно?

Да ничего! Большего, кажется, сам Бог не вправе требовать с бури!
Теперь осмыслим. - Наличность быта, кажется, доказана. Теперь - что с ним делать? Верней, что с ним делает Пастернак, и что он - с Пастернаком? Во-первых, Пастернак его зорко видит: схватит и отпустит. Быт для Пастернака - что земля для шага: секунды придерж и отрывание. Быт у него (проверьте по цитатам) почти всегда в движении: мельница, вагон, бродячий запах бродящего вина, говор мембран, шарканье клумб, выхлестнутый чай- ведь не за уши притягиваю! - проверьте: даже сон у него в движении: пульсирующий висок.
Быта, как косности, как обстановки, как дуба (дубовая, по объявлению, столовая, столь часто подменяемая поэтами - павловскими и екатерининскими палисандрами) - быта, как дуба, вы не найдете вовсе. Его быт на свежем воздухе. Не оседлый: в седле.

Теперь о прозаизме. Многое тут можно было бы сказать - рвется! - но уступим дорогу еще более рвущемуся из меня: самому Пастернаку:

...Он видит, как свадьбы справляют вокруг,
Как спаивают, просыпаются,
Как общелягушечью эту икру
Зовут, обрядив ее, - паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто
Умеют обнять табакеркою,
И мстят ему, может быть, только за то,
Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт,
Где трутнями трутся и ползают...

Прозаизм Пастернака, кроме природной зоркости, это святой отпор Жизни - эстетству: топору - табакерке. - Ценнее ценного. Где на протяжении 136 страниц вы найдете хоть одну эстетствующую запятую? Он так же свободен от "обще-поэтических" лун-струн, как от "крайне- индивидуальных" зубочисток эстетства. За сто верст на круг обойден этой двойной пошлостью. Он человечен - durch*. Ничего, кроме жизни, и любое средство - лучшее. И - не табакерку Ватто он топчет, сей бытовой титаненок, а ту жизнь, которую можно вместить в табакерку. ____________________ * Насквозь (нем.)

Пастернак и Маяковский. Нет, Пастернак страшней. Одним его "Послесловием" с головой покрыты все 150 миллионов - Маяковского.
Смотрите конец:

И всем, чем дышалось оврагам века,
Всей тьмой ботанической ризницы,
Пахнет по тифозной тоске тюфяка
И хаосом зарослей брызнется.

Вот оно - Возмездие! Хаосом зарослей - по разлагающемуся тюфяку эстетства!

Что перед Гангом - декрет и штык!

Быт для Пастернака - удерж, не более чем земля - примета (прикрепа) удержать (удержаться). Ибо исконный соблазн таких душ - несомненно - во всей осиянности: Гибель.
ПАСТЕРНАК И ДЕНЬ

Не о дне вселенском, предвещаемом денницей, не о белом дне, среди которого все ясно, но о стихии дня (света).
Есть другой день: злой (ибо слеп), действенный (ибо слеп), безответственный (ибо слеп) - дань нашей бренности, дань- день: сегодня. -Терпимый лишь потому, что еще вчера был завтра и завтра уже будет вчера: из бренности - в навек: под веки.
Летний день 17-го года жарок: в лоск - под топотом спотыкающегося фронта. Как же встретил Пастернак эту лавину из лавин - Революцию?

Достоверных примет семнадцатого года в книге мало, при зорчайшем вслушивании, при учитывании тишайших умыслов - три, четыре, пять таких примет.
Начнемте. (В стихотворении "Образец"):

...Белые годы за пояс
Один такой заткнет.
Все жили в сушь и впроголодь,
В борьбе ожесточась.
И никого не трогало,
Что чудо жизни - с час.

Затем, в стихотворении "Распад":

...И где привык сдаваться глаз
На милость засухи степной,
Она, туманная, взвилась
Революцьонною копной...

И - в том же стихотворении - дальше:

... И воздух степи всполошен:
Он чует, он впивает дух
Солдатских бунтов и зарниц,
Он замер, обращаясь в слух,
Ложится - слышит: обернись! (не о себе ли?).
Еще, в стихотворении "Свисток милиционера" (с естественно отсутствующим милиционером):

...за оградою
Север злодейств сереет...

Еще три строчки из стихотворения "Душная ночь":

...В осиротелой и бессонной
Сырой, всемирной широте
С постов спасались бегством стоны...

Стихотворение Керенскому "Весенний дождь" со следующими изумительными строками:

В чьем это сердце вся кровь его - быстро
Хлынула к славе, схлынув со щек...

- Я бы истолковала магией над молодостью слова: Энтузиазм, - отнюдь не политическим пристрастием.
- И все. - Из приведенных гадательностей ясно одно: Пастернак не прятался от Революции в те или иные интеллигентские подвалы. (Не подвал в Революции - только площадь в поле!) Встреча была. - Увидел он ее впервые - Там где-то - в маревах - взметнувшейся копной, услышал - в стонущем бегстве дорог. Далась она ему (дошла), как все в его жизни - через природу.

Слово Пастернака о Революции, как слово самой Революции о себе - впереди. Летом 17-го года он шел с ней в шаг: вслушивался.
ПАСТЕРНАК И ДОЖДЬ

Дождь. - Что прежде всего встает, в дружественности созвучий? - Даждь.- А за "даждь" - так естественно: Бог.
Даждь Бог - чего? - дождя! В самом имени славянского солнца уже просьба о дожде. Больше: дождь в нем уже как бы дарован. Как дружно! Как кратко! (Ваши учителя, Пастернак!) И, поворотом лба - в прошедшее десятилетие. Кто у нас писал природу? Не хочу ворошить имен (отрываться, думать о других), но - молниеносным пробегом - никто, господа. Писали - и много, и прекрасно (Ахматова первая) о себе в природе, так естественно - когда Ахматова! - затмевая природу, писали о природе в себе (уподобляя, уподобляясь), писали о событиях в природе, отдельных ее ликах и часах, но как изумительно ни писали, все - о, никто - ее: самое: в упор.
И вот: Пастернак. И задумчивость встает: еще кто кого пишет.
Разгадка: пронзаемость. Так дает пронзить себя листу, лучу, - что уже не он, а: лист, луч. - Перерождение. - Чудо. - От лермонтовской лавины до Лебедянского лопуха - все налицо, без пропуску, без промаху. Но страстнее трав, зорь, вьюг - возлюбил Пастернака: дождь. (Ну и надождил же он поэту! - Вся книга плывет!) Но какой не-осенний, не мелкий, не дождичек - дождь! Дождь-джигит, а не дождичек!
Начнемте:

Сестра моя Жизнь - и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех...

Дальше: "Плачущий сад" (изумительное от первой строки до последней. Руки грызу себе, что приходится разрывать).

Ужасный! Капнет и вслушается,
Все он ли один на свете.
(Мнет ветку в окне как кружевце)
Или есть свидетель (Пропуск:)

Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое - скатывается
По кровле, за желоб, и через...

(Упираю: одиночество дождя, а не человека под дождем!) Дальше: "Зеркало".

...Так после дождя проползают слизни
Глазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам...

А вот совсем очаровательное:

У капель - тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез...

Дальше, в стихотворении "Дождь":

Снуй шелкопрядом тутовым
И бейся об окно.
Окутывай, опутывай,
Еще не всклянь темно!..

(и, пропускаю:)

Теперь бежим сощипывать,
Как стон со ста гитар,
Омытый мглою липовой
Садовый Сен-Готард.

Дальше - (руки вправду будут изгрызаны!)

На чашечку с чашечки скатываясь,
Скользнула по двум, и в обеих -
Огромною каплей агатовою
Повисла, сверкает, робеет.
Пусть ветер, по таволге веющий,
Ту капельку мучит и плющит,
Цела, не дробится, - их две еще
Целующихся и пьющих...

Дальше, начало стихотворения "Весенний дождь":

Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил
Лак экипажей, деревьев трепет...

Дальше: ("Болезни земли")

Вот и ливень. Блеск водобоязни,
Вихрь, обрывки бешеной слюны...

Четверостишие из стихотворения "Наша гроза":

У кадок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья.
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров.

Через несколько страниц:

Дождь пробьет крыло дробинкой...

Дальше: (начало стихотворения "Душная ночь", одного из несказаннейших в книге)

Накрапывало, - но не гнулись
И травы в грозовом мешке.
Лишь пыль глотала дождь в пилюлях.
Железо в тихом порошке.

Селенье не ждало целенья,
Был мрак, как обморок, глубок...

и - давайте уже подряд:

За ними в бегстве слепли следом
Косые капли...
...Дождик кутал
Ниву тихой переступью...

Накрапывало. Налегке
Шли пыльным рынком тучи...

Грянул ливень всем плетнем...

Мареной и лимоном
Обрызгана листва...

...Дождь в мозгу
Шумел, не отдаваясь мыслью...* _____________________ * Курсив мой (примеч. М. Цветаевой).

(потому-то и дождь (жизнь!), а не размышления по поводу!) и - на последней странице книги:
...в дождь каждый лист
Рвется в степь-
Господа, вы теперь знаете про Пастернака и дождь. Так же у Пастернака: с росой, с листвой, с зарей, с землей, с травой...- Кстати, попутное наблюдение: разительное отсутствие в кругу пастернаковской природы - животного царства: ни клыка, ни рога. Чешуя лишь проскальзывает. Даже птица редка. Мироздание точно ограничилось для него четвертым днем. - Допонять. Додумать. -

Но вернемся к траве, верней шагнем за поэтом:

...во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств...
(мяты, ромашки, шалфея)

Шалфея? Да, господа, шалфея. Поэт: как Бог, как ребенок, как нищий, не брезгует ничем. И не их ли это - Бога, ребенка, нищего - ужас:
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.

Ответственность каждого шага, содрогающееся: не нарушить! - и какое огромное - в безысходности своей - сознание власти! - Если бы поэт уже не сказал этого о Боге, я бы сказала это о самом поэте: тот -
...тому ничто не мелко...
Земные приметы, его гениальное "Великий Бог Деталей":

...Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку
Кленового листа,
И с дней Экклезиаста
Не покидая поста
За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские - страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетел ни сырость плит
Осенних госпиталей?
Ты спросишь, кто велит?

- Всесильный Бог деталей,
Всесильный Бог любви,
Ягайлов и Ядвиг...

У Пастернака нет вопросов: только ответы. "Если я так ответил, кто-то где-то очевидно об этом спросил, может быть я сам во сне, прошлой ночью, а может быть еще только в завтрашнем сне спрошу..." Вся книга - утверждение, за всех и за все. Есмь! И - как мало о себе в упор! Себя не помнящий...
О Пастернаке и мысли. Думает? Нет. Есть мысль? Да. Но вне его волевого жеста: это она в нем работает, роет подземные ходы, и вдруг - световым взрывом - наружу. Откровение. Озарение. (Изнутри.)

...Но мы умрем со спертостью
Тех розысков в груди...

В этом двустишии может быть главная трагедия всей пастернаковской породы: невозможность растратить: приход трагически превышает расход:

И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье - лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной...

И, беспомощней и проще:

Куда мне радость деть свою?
В стихи? В графленую осьмину?

(А еще говорят: нищие духом!)

...Будто в этот час пора
Разлететься всем пружинам

Где? В каких местах? В каком
Дико мыслящемся крае?
Знаю только: в сушь и в гром
Перед грозой, в июле. - знаю (Не взрыв?)

Как в неге прояснялась мысль!
Безукоризненно. Как стон.
Как пеной, в полночь, с трех сторон
Внезапно озаренный мыс. (Не озарение?) И - последнее -

Как усыпительна жизнь.
Как откровенья бессонны!

- Пастернак, когда вы спите?
Кончаю. В отчаянии. Ничего не сказала. Ничего - ни о чем - ибо передо мной: Жизнь, и я таких слов не знаю.

... И только ветру связать,
Что ломится в жизнь, и ломается в призме.
И радо играть в слезах...

Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться. Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки.
Так о современниках не пишут. Каюсь. Исключительно ревность Ремесла, дабы не уступить через какое-нибудь пятидесятилетие первому бойкому перу - этого кровного своего славословья.
Господа, эта книга - для всех. И надо, чтоб ее все знали, эта книга для душ то, что Маяковский для тел: разряжение в действии. Не только целебна - как те его сонные травы - чудотворна.
Только доверчиво, не сопротивляясь, в полной кротости: или снесет или спасет! Простое чудо доверия: деревом, псом, ребенком в дождь!

- И никто не захочет стреляться, и никто не захочет расстреливать...

... И вдруг пахнуло выпиской
Из тысячи больниц!

Берлин, 3-7 июля 1922