Из книги К.И.Чуковский "Высокое искусство"
Глава Вторая. Перевод - это автопортрет переводчика

Переводчик от творца
Только именем рознится.
Василий Тредиаковский

...Такова фатальная роль переводчиков: переводимые ими поэты часто становятся их двойниками. (...) То же произошло и со стихами великого английского лирика Перси Биши Шелли в переводе Константина Бальмонта:личность переводчика слишком уж резко отпечатлелась на текстах изготовленного им перевода.
Не отдельные ошибки (весьма многочисленные) поражают в этом переводе, а именно целая система ошибок,целая система отсебятин, которые в своей совокупности неузнаваемо меняют самую физиономию Шелли.
Все отсебятины Бальмонта объединены в некое стройное целое, у всех у них один и тот же галантерейный, романсовый стиль, и это наносит автору в тысячу раз больший ущерб, чем случайные словарные ошибки.
У Шелли написано: лютня, Бальмонт переводит: рокот лютни чаровницы
У Шелли написано: сон, он переводит: роскошная нега
У Шелли написано: женщина, он переводит: женщина-картина
У Шелли написано: лепестки, он переводит: пышные букеты
Так строка за строкой Бальмонт изменяет все стихотворения Шелли, придавая им красивость дешевых романсов. И при этом приклеивает чуть не к каждому слову какой-нибудь шаблонный эпитет.
У Шелли – звезды, у Бальмонта – яркие звезды
У Шелли – око, у Бальмонта – яркое око
У Шелли – печаль, у Бальмонта – томительные муки

Благодаря таким систематическим изменениям текста Шелли становится до странности похож на Бальмонта.
Бальмонтизируя поэзию Шелли, Бальмонт придает британскому поэту свою собственную размашистость жестов. де у Шелли всего лишь один-единственный зимний сучок, там у Бальмонта широчайший пейзаж:

Средь чащи (!) елей (!) и берез (!),
Кругом (!), куда (!) ни глянет (!) око (!),
Холодный (!) снег (!) поля (!) занес (!).

Восклицательными знаками в скобках я отмечаю слова, которых у Шелли нет.
Из одного сучка у Бальмонта выросла целая чаща, из одного слова зимний развернулись необъятные снеговые (и притом российские) равнины.
Такая щедрая размашистость жестов буквально на каждой странице.
Где у Шелли закатный луч, у Бальмонта целое зарево: горит закат, блистает янтарями
Шелли, например, говорит: «ты так добра», а Бальмонт изливается целым фонтаном любезностей:

Ты мне близка (!), как ночь (!) сиянью дня (!),
Как родина (!) в последний (!) миг (!) изгнанья (!)

Шелли воспевает, например, брачную ночь («A Bridal Song») – и этого Бальмонту достаточно, чтобы наворотить от себя целую кучу затасканных штампов, сопутствующих образу брачная ночь в любострастных обывательских мозгах: «самозабвение», «слияние страсти», «изголовье», «роскошная нега».
Шелли упомянул соловья, и вот мы читаем у Бальмонта:

Как будто он гимны (!) слагает (!) луне (!).

Ибо что это за соловей, если он не славословит луну! Стоило Шелли произнести слово молния, как у Бальмонта уже готово трехстишие:

…И молний жгучий (!) свет (!)
Прорезал в небе глубину (!),
И громкий смех ее, родя (!) в морях (!) волну (!).

Поэтому мы уже не удивляемся, находя у него такие красоты, как нежный пурпур дня, вздох мечты, счастья сладкий час, невыразимый восторг бытия, туманный путь жизни, тайны беглых снов и тому подобный романсовый хлам.
Даже в стихотворении, которое переведено Бальмонтом более или менее точно, есть такая пошловатая вставка:

О, почему ж, мой друг (!) прелестный (!),
С тобой мы слиться не должны?

Вот какой огромный отпечаток оставляет личность переводчика на личности того автора, которого он переводит. Не только стихотворения Шелли исказил в своих переводах Бальмонт, он исказил самую физиономию Шелли, он придал его прекрасному лицу черты своей собственной личности.

Глава 1

Когда все было готово ко сну, то есть зубы вычищены, необходимые части тела вымыты и одежда бесформенным образом лежала на стуле около кровати, Он лег поверх одеяла и принялся разглядывать неровности давно небеленого потолка. День прошел достаточно обычно: несколько встреч, несколько чашек кофе и вечерние гости с поучительной, но не очень интересной беседой. Вспомнив об этом, Он скептически улыбнулся, а затем откровенно зевнул, автоматически прикрыв рот рукой. Потом мысли его приобрели более возвышенное направление, и Он вдруг задал себе вопрос:

- Что у меня есть?
- У меня есть Дело, - начал размышлять Он. - И есть люди, которые помогают мне, хотят они того или нет, и люди, которые мешают мне, хотят они того или нет. И я благодарен им и, в принципе, делаю это Дело для них, но ведь мне это тоже приносит удовлетворение и удовольствие. Означает ли это наличие какой-то гармонии между мной и миром? Видимо, да, но нитка это гармонии все-таки очень тонкая, иначе не было бы так трудно просыпаться по утрам и мысли о смерти и вечности и собственном ничтожестве не повергали бы в такую глубокую депрессию.

Однако единственный, по Его мнению, приемлемый путь добиться спокойного отношения к смерти и вечности, предлагаемый Востоком, все-таки не мог найти отклика в нем, так как предполагал отказ от различных развлечений и удовольствий. Сама мысль об этом была Ему невыносимо скучна. Казалось нелепым тратить жизнь на то, чтобы привести себя в полного безразличия к ней. Напротив, Он был уверен, что в удовольствии отказывать себе глупо и что заложенные в Нем духовные программы сами разберутся, что хорошо, а что плохо.

Это добрая, неторопливая философская сказка о фантастических приключениях автора и его друзей – Доброй Змеи, Кутенейского Барана Крэга и Морского Гридига.

В 1968 году Булат Окуджава жил в Ялте и писал оттуда письма своему маленькому сыну, в которых рассказывал истории о приключениях хорошо известных мальчику персонажей (фигурок и предметов, находящихся в доме). Таким образом, он хотел приучить его к чтению. Для того, чтобы ребёнку было интереснее читать, каждое письмо заканчивалось неожиданной загадкой, вопросом, историей, требующей продолжения. Всего было написано 12 писем. Однажды эти письма увидела Белла Ахмадулина. «Да это же готовая повесть!» - сказала она. Так появилась книга.

Поначалу планировалось издать аудиокнигу «Прелестные приключения» в формате аудиоспектакля: её должны были начитать профессиональные актёры. Вдова Окуджавы, Ольга Владимировна, одобрила эту идею и поделилась ею с сыном, который сообщил, что у него есть уникальная аудиозапись этой сказки, сделанная отцом за несколько лет до смерти. Аудиозапись была восстановлена, очищена специально для издания и снабжена полноценным музыкальным оформлением. Кажется, что Булат Шалвович сидит на берегу моря и рассказывает сказку собравшимся вокруг ребятам, а Добрая Змея, Кутенейский Баран Крэг и Морской Гридиг расположились рядом и важно кивают головами.

Я жил на берегу моря в белом доме. Уже несколько дней шли дожди, гудел ветер и по морю гуляли высокие волны. С утра до вечера я высматривал в подзорную трубу: нет ли приключений? Но какие же приключения в дождливую погоду?
Однако ветер постепенно успокоился, буря улеглась, снова засияло солнышко, и ко мне вдруг заявился баран, то есть Кутенейский Баран, то есть Кутенейский Баран по имени Крэг.
– Скучно жить одному, брат, – сказал он. – Давай жить вместе. Ты не будешь возражать, если я у тебя останусь?
– Наоборот, – сказал я, – живи сколько хочешь. Ведь вместе мы скорее найдем какое-нибудь приключение, и наша жизнь будет иметь смысл.
– Ура! – крикнул Крэг и остался у меня.
Так как он вообще жил в Кутенейских горах, он сразу же устроился у меня на шкафу.
– Ах, как здесь хорошо! – воскликнул он. – Ну просто как в горах!
Вдруг дверь отворилась, и в комнату вползла змея. Мы с Крэгом очень испугались, ведь она могла нас укусить. А мы с Крэгом этого не любили.
– Да как ты посмела! – закричал я.

Запись в дневнике 1973

Когда я увидел архангела Гавриила — а это был именно Гавриил, потому что в руках у него приютилось комнатное растение — меня больше всего поразил запах его одеколона, напомнивший гэдээровскую парфюмерию и влажный древесный дым. Никто в трамвае не узнал его, не обратился к нему и не поприветствовал, как полагается всем земным существам при встрече с чинами небесными. Я склонил голову в знак почтения и предложил ему совиньон блан, хоть это был и не совиньон блан, а обычный белый мускат. Гавриил все понял, но отказываться не стал, потому что вино, как известно, это кровь Господня, даже если оно белое и сделано в коммунистическом царстве. Вытерев рукавом пиджака губы, архангел произнес:
— Почитаешь ли ты херувимов небесных, речных и живущих в ветвях акаций так же, как почитаешь нас, поставленных над синими звёздами?
— Как мне знать, почитаю ли я?
— Если смотришь трепетно и страждуще, — Гавриил взял бутылку и сделал еще несколько глотков, — то почитаешь. А если почитаешь, то будешь угоден всему воинству небесному и умрешь легко.
— Разве смерть не горька? — я был чрезвычайно взволнован, но не подал виду.
— Горька, но тишина слаще похмельного мытарства, — архангел поднялся и отряхнул пиджак. — Я выхожу на следующей. Возьми это растение, поставь в жилище своём и будь с ним нежен и обходителен.
После этих слов Гавриил отдал мне глиняный горшок и выскочил из трамвая. Листая вечером ботанический атлас, я обнаружил, что растение более всего напоминает эвкалипт, а именно — Eucalyptus cinerea. Ночью мне дышалось так хорошо и свободно, как будто я сам был комнатным растением.

Автобиографическая проза. Воспоминания. Дневниковая проза. Статьи. Эссе.
Поэзия вечной мужественности

Эренбургу

Передо мной книга Б. Пастернака "Сестра моя Жизнь". В защитной обложке, отдающей сразу даровыми раздачами Юга и подачками Севера, дубоватая, неуютная, вся в каких-то траурных подтеках, - не то каталог гробовых изделий, не то последняя ставка на жизнь какого-нибудь подыхающего издательства. Такой, впрочем, я ее увидела только раз в первую секунду, как получила, еще раскрыть не успев. Потом я ее уже не закрывала. Это мой двухдневный гость, таскаю ее по всем берлинским просторам: классическим Линдам*, магическим Уитергрундам** (с ней в руках - никаких крушений!),брала ее в Zоо*** (знакомиться), беру ее с собой к пансионскому обеду, и - в конце концов - с распахнутой ею на груди -с первым лучом солнца - просыпаюсь. Итак, не два дня, - два года! Право давности на два слова о ней. _________________ * Липы (нем.) ** Метро (нем.) *** Зоопарк (нем.)

Пастернак. - А кто такое Пастернак? ("Сын художника" - опускаю.) Не то имажинист, не то еще какой-то... Во всяком случае, из новых... Ах, да, его усиленно оглашает Эренбург. Да, но вы ведь знаете Эренбурга? Его прямую и обратную фронду!.. И, кажется, и книг-то у него нет...
Да, господа, это его первая книга (1917г.) - и не показательно ли, что в наше время, когда книга, имеющая быть написанной в 1927 г., проживается уже в 1917 г. Книга Пастернака, написанная в 1917 г., запаздывает на пять лет. - И какая книга! - Он точно нарочно дал сказать все - всем, чтобы в последнюю секунду, недоуменным жестом - из грудного кармана блокнот: ""А вот я... Только я совсем не ручаюсь..." Пастернак, возьмите меня в поручители перед Западом - пока - до появления здесь Вашей "Жизни". Знайте, отвечаю всеми своими недоказуемыми угодьями. И не потому, что Вам это нужно, - из чистой корысти - дорого побывать в такой судьбе!

Стихи Пастернака читаю в первый раз. (Слышала - изустно - от Эренбурга, но от присущей и мне фронды, - нет, позабыли мне в люльку боги дар соборной любви! - от исконной ревности, полной невозможности любить вдвоем - тихо упорствовала: "Может быть и гениально, но мне не нужно.") - С самим Пастернаком я знакома почти что шапочно: три-четыре беглых встречи. - И почти безмолвных, ибо никогда ничего нового не хочу. - Слышала его раз, с другими поэтами, в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идет - подтолкнуть..., "Да ну же...", и так как ни одного слова так и не дошло (какие-то бормота, точно медведь просыпается), нетерпеливая мысль: "Господи, зачем так мучить себя и других!"

Написанная за два года до гибели автора «Старуха» похожа на сюрреалистическое кино: здесь происходят таинственные, необъяснимые вещи; их разгадка может находиться где угодно, возможно, её вовсе нет. Хармс уходит от авангардных экспериментов к мистике и самоанализу, но куда привело бы его это движение, узнать не суждено. Валерий Шубинский

инсценировка
Действующие лица и исполнители:
От Автора - Сергей Чонишвили
Сакердон Михайлович, Машинист - Александр Ильин
Дамочка, Старуха, Марья Васильевна - Ксения Кутепова


” … и между нами происходит следующий разговор.”
К. Гамсун

На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее:
– Который час?
– Посмотрите, – говорит старуха. Я смотрю и вижу, что на часах нету стрелок.
– Тут нет стрелок, – говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
– Сейчас без четверти три.
– Ах, так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.
Старуха кричит мне что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казни. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня во дворе, и мне делается приятно, что на ее часах не было стрелок.