В Балтиморе вторые сутки шел дождь.

Было 8:15 вечера и людей на улицах практически не было. То есть в Штатах на улицах пешеходов вообще никогда не бывает много, если конечно, вы находитесь не на Манхеттене в Нью-Йорке, а где-нибудь на периферии. Местные жители предпочитают не ходить, а ездить, и даже если кому-нибудь надо выскочить из дома за сигаретами в киоск, расположенный через два дома, абориген в майке и тапочках залезет в тачку, тщательно настроит радио и, высунув локоть в окно, со скоростью 20 км/час важно проедет 100 метров до киоска, припаркуется (обязательно прямо напротив входа), вырубит радио, закроет окно, заглушит мотор, вылезет, врубит сигнализацию и, почесывая брюхо, проследует в магазин покупать сигареты. Обратно – то же самое, только в обратном порядке. И все это только для того, чтобы не ходить пешком. Когда я впервые попал в Пендосию, я не сразу просцал эту особенность американского населения и, определив по карте, что от гостинницы до ближайшего паба идти не более двух километров, просто вышел и попер пешком. И сразу обнаружил странность: тротуара просто не было в наличии. Мне пришлось идти по обочине дороги и проезжавшие мимо меня водители ошалело мигали мне фарами, сигналили, а самые сердобольные останавливались и предлагали подвести. Я вежливо отказывался и этим повергал американцев в еще большее удивление. После этого случая я понял, что, для того, чтобы не выделяться из толпы, везде и всегда нужно ездить на тачке, даже если требуется посетить общественный сортир, находящийся через дорогу, а для того, чтобы развернуться, нужно проехать две мили в каждом направлении.

Так что на американских улицах много народа никогда не бывает. Но в этот раз не было и машин. Народ сидел по домам и ехать в дождь никуда не собирался. Я вел взятый на прокат Шевроле по пустым улицам Балтимора, аккуратно останавливаясь на светофорах и в соответствии с указателями, так как свободного времени было дохуя, а с местными ментами разговаривать совершенно не хотелось. Зато очень хотелось спать: это в Балтиморе было 20:15 по местному времени, а там, откуда я прибыл, было уже 15 минут четвертого ночи и организм, отрубаясь, конкретно посылал сознание нахуй. Кроме того, я был довольно сильно измотан трехчасовой перебранкой с руководством фирмы-поставщика, весь смысл которой заключался в том, что мне нужно было оборудование, работающее от сети 220V, а они мне втирали, что их стандартная продукция работает от 110-ти, и если меня это не устраивает, то я могу где-то в другом месте закупить трансформаторы. И только тогда, когда мне надоело толочь воду в ступе и я начал употреблять в дискуссии такие выражения, как «the your fucking American voltage», «listen here, you little shitty motherfucker» и т.д., местное руководство несколько смягчило свои позиции и согласилось, отодвинув срок поставки на месяц, заменить блоки питания в закупаемой мной продукции на работающие от напряжения 220V, и это несмотря на то, что они стоят на полтора доллара больше, а договор о поставке давно уже подписан. В принципе меня это устраивало, но настроение было испорчено безвозвратно...

Делать было абсолютно нечего. В гостинницу ехать явно не хотелось. Я знал, что если я прилягу на кровать хоть одной половинкой жопы, то вырублюсь практически моментально, а это значит, что продрыхнув всю ночь, завтра сразу после пробуждения мне опять придется возвращаться к этим ебущим мне мозги америкосам, а этот момент мне хотелось оттянуть настолько, насколько это было возможно...

Из книги К.И.Чуковский "Высокое искусство"
Глава Вторая. Перевод - это автопортрет переводчика

Переводчик от творца
Только именем рознится.
Василий Тредиаковский

...Такова фатальная роль переводчиков: переводимые ими поэты часто становятся их двойниками. (...) То же произошло и со стихами великого английского лирика Перси Биши Шелли в переводе Константина Бальмонта:личность переводчика слишком уж резко отпечатлелась на текстах изготовленного им перевода.
Не отдельные ошибки (весьма многочисленные) поражают в этом переводе, а именно целая система ошибок,целая система отсебятин, которые в своей совокупности неузнаваемо меняют самую физиономию Шелли.
Все отсебятины Бальмонта объединены в некое стройное целое, у всех у них один и тот же галантерейный, романсовый стиль, и это наносит автору в тысячу раз больший ущерб, чем случайные словарные ошибки.
У Шелли написано: лютня, Бальмонт переводит: рокот лютни чаровницы
У Шелли написано: сон, он переводит: роскошная нега
У Шелли написано: женщина, он переводит: женщина-картина
У Шелли написано: лепестки, он переводит: пышные букеты
Так строка за строкой Бальмонт изменяет все стихотворения Шелли, придавая им красивость дешевых романсов. И при этом приклеивает чуть не к каждому слову какой-нибудь шаблонный эпитет.
У Шелли – звезды, у Бальмонта – яркие звезды
У Шелли – око, у Бальмонта – яркое око
У Шелли – печаль, у Бальмонта – томительные муки

Благодаря таким систематическим изменениям текста Шелли становится до странности похож на Бальмонта.
Бальмонтизируя поэзию Шелли, Бальмонт придает британскому поэту свою собственную размашистость жестов. де у Шелли всего лишь один-единственный зимний сучок, там у Бальмонта широчайший пейзаж:

Средь чащи (!) елей (!) и берез (!),
Кругом (!), куда (!) ни глянет (!) око (!),
Холодный (!) снег (!) поля (!) занес (!).

Восклицательными знаками в скобках я отмечаю слова, которых у Шелли нет.
Из одного сучка у Бальмонта выросла целая чаща, из одного слова зимний развернулись необъятные снеговые (и притом российские) равнины.
Такая щедрая размашистость жестов буквально на каждой странице.
Где у Шелли закатный луч, у Бальмонта целое зарево: горит закат, блистает янтарями
Шелли, например, говорит: «ты так добра», а Бальмонт изливается целым фонтаном любезностей:

Ты мне близка (!), как ночь (!) сиянью дня (!),
Как родина (!) в последний (!) миг (!) изгнанья (!)

Шелли воспевает, например, брачную ночь («A Bridal Song») – и этого Бальмонту достаточно, чтобы наворотить от себя целую кучу затасканных штампов, сопутствующих образу брачная ночь в любострастных обывательских мозгах: «самозабвение», «слияние страсти», «изголовье», «роскошная нега».
Шелли упомянул соловья, и вот мы читаем у Бальмонта:

Как будто он гимны (!) слагает (!) луне (!).

Ибо что это за соловей, если он не славословит луну! Стоило Шелли произнести слово молния, как у Бальмонта уже готово трехстишие:

…И молний жгучий (!) свет (!)
Прорезал в небе глубину (!),
И громкий смех ее, родя (!) в морях (!) волну (!).

Поэтому мы уже не удивляемся, находя у него такие красоты, как нежный пурпур дня, вздох мечты, счастья сладкий час, невыразимый восторг бытия, туманный путь жизни, тайны беглых снов и тому подобный романсовый хлам.
Даже в стихотворении, которое переведено Бальмонтом более или менее точно, есть такая пошловатая вставка:

О, почему ж, мой друг (!) прелестный (!),
С тобой мы слиться не должны?

Вот какой огромный отпечаток оставляет личность переводчика на личности того автора, которого он переводит. Не только стихотворения Шелли исказил в своих переводах Бальмонт, он исказил самую физиономию Шелли, он придал его прекрасному лицу черты своей собственной личности.

Глава 1

Когда все было готово ко сну, то есть зубы вычищены, необходимые части тела вымыты и одежда бесформенным образом лежала на стуле около кровати, Он лег поверх одеяла и принялся разглядывать неровности давно небеленого потолка. День прошел достаточно обычно: несколько встреч, несколько чашек кофе и вечерние гости с поучительной, но не очень интересной беседой. Вспомнив об этом, Он скептически улыбнулся, а затем откровенно зевнул, автоматически прикрыв рот рукой. Потом мысли его приобрели более возвышенное направление, и Он вдруг задал себе вопрос:

- Что у меня есть?
- У меня есть Дело, - начал размышлять Он. - И есть люди, которые помогают мне, хотят они того или нет, и люди, которые мешают мне, хотят они того или нет. И я благодарен им и, в принципе, делаю это Дело для них, но ведь мне это тоже приносит удовлетворение и удовольствие. Означает ли это наличие какой-то гармонии между мной и миром? Видимо, да, но нитка это гармонии все-таки очень тонкая, иначе не было бы так трудно просыпаться по утрам и мысли о смерти и вечности и собственном ничтожестве не повергали бы в такую глубокую депрессию.

Однако единственный, по Его мнению, приемлемый путь добиться спокойного отношения к смерти и вечности, предлагаемый Востоком, все-таки не мог найти отклика в нем, так как предполагал отказ от различных развлечений и удовольствий. Сама мысль об этом была Ему невыносимо скучна. Казалось нелепым тратить жизнь на то, чтобы привести себя в полного безразличия к ней. Напротив, Он был уверен, что в удовольствии отказывать себе глупо и что заложенные в Нем духовные программы сами разберутся, что хорошо, а что плохо.

Умирать —
это как автостопом
приехать ночью
в незнакомый город,
где холодно,
льет дождь,
и ты опять
один.

Внезапно
все фонари на улице
гаснут,
и наступает
кромешный мрак,
такой,
что даже здания
боятся
друг друга.

пер. Владимир Бойко

Из поэмы "Ожидание", монолог женщины

Птицы спрятаться догадаются... Одинокими не рождаются.
Ими после становятся....
Ветры зимние вдаль уносятся и назад возвращаются.
Почему, зачем, одиночество, ты со мной не прощаешься?
Пусть мне холодно и невесело, - все стерплю, что положено...
Одиночество - ты профессия до безумия сложная!
Ночь пустынная. Слезы затемно. Тишина безответная.....
Одиночество - наказание. А за что - я не ведаю...
Ночь окончится. Боль останется. День сначала закружится...
Одинокими не рождаются. Одиночеству учатся.

1982

Была б жива Цветаева,
Пошёл бы в ноги кланяться -
Пускай она седая бы
И в самом ветхом платьице.

Понёс бы водку белую
И пару вкусных шницелей,
Присел бы наглым беркутом -
Знакомиться ль? Молиться ли?..

Пускай была бы грустная
И скатерть даже грязная,
Но только б слышать с уст её
Про розовое разное.

Но только б видеть глаз её
Фиалковые тени
И чудо чёлки ласковой
И чокнуться в колени.

Жила на свете меточка
Курсисточкой красивой,
В бумажном платье девочка
Петлю с собой носила.

Писала свитки целые,
Курила трубку чёрную,
Любила спать за церковью,
Ходить в пацаньих чоботах.

И доигралась, алая,
И потеряла голову,
Одно лишь слово балуя,
Ты замерзала голая.

Один лишь стол в любовниках,
Одна лишь ночь в избранницах,
Ах, от тебя садовнику
Вовеки не избавиться...

Небесному - небесное,
Земному - лишь земное.
И ты летишь над бездною
Счастливейшей звездою.

Всё поняла' - отвергнула,
Поцеловала - ахнула,
Ну а теперь ответа жди
От золотого Ангела!

Пусть сыну честь - гранатою
А мужу слава - пулей,
Зато тебя с солдатами
Одели и обули.

И ничего не вспомнила,
Перекрестилась толечко -
Налей стаканы полные,
Зажри всё лунной корочкой!

Здоровье пью рабы твоей
Заложницы у Вечности
Над тайнами зарытыми,
Страстями подвенечными.

Какое это яблоко
По счёту своевольное.
Промокшая Елабуга,
Печаль моя запойная...

Была б жива Цветаева,
Пошёл бы в ноги кланяться
За то, что не святая ты,
А лишь страстная пятница.

И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая
Сестрица моя нежная,
Сестрица моя славная.

Дай Бог в гробу не горбиться,
Мои молитвы путая,
Малиновая горлица
Серебряного утра!

Пейзаж кудряв, глубок, волнист,
Искривлен вбок непоправимо,
Прозрачен, винно-розов, чист,
Как внутренности херувима.
И стыдно, что светло везде
И стыдно, что как будто счастье
К деревьям, к воздуху, к воде,
Чуть-чуть порочное пристрастье.
Тот херувим и пьян и сыт.
Вот тишина! Такой не будет,
Когда я потеряю стыд
И мелкий лес меня осудит.
Быть может, Бог, скворец, овца,
Аэроплан, корабль, карета,
Видали этот мир с лица, -
Но я внутри его согрета.
А к липам серый свет прилип,
И липы привыкают к маю,
Смотрю на легкость этих лип
И ничего не понимаю.
Быть может, теплый ветер – месть;
Быть может, ясный свет – изгнанье;
Быть может, наша жизнь и есть
Посмертное существованье.

Какая странная сегодня, Боже,
Твоя земля.
И за окном акации похожи
На тополя.
Когда из муфты руку вынимаю,
Она суха.
И пахнут тонко и легко, как в мае,
Мои меха.
А по ночам волнующие снятся
И давят сны…
Так как же мне, о Боже, не бояться
Твоей весны?

1918

Участники литературного объединения «Зеленая лампа». Сидят слева направо: А.Е. Адалис, С.И. Кессельман, Г.А. Шенгели, А. Соколовский, З.К. Шишова, Ю. Шенгели. Стоят слева направо: С.С. Олесевич, Э.Г. Багрицкий, Н. Соколик. Вырезано изображение А. Кипренского. Одесса. 1919 год \
Фото: предоставлено Литературным музеем.

В деревне Бог живёт не по углам,
Как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
И честно двери делит пополам.

В деревне Он — в избытке. В чугуне
Он варит по субботам чечевицу,
Приплясывает сонно на огне,
Подмигивает мне, как очевидцу.

Он изгороди ставит. Выдаёт
Девицу за лесничего. И в шутку
Устраивает вечный недолёт
Объездчику, стреляющему в утку.

Возможность же всё это наблюдать,
К осеннему прислушиваясь свисту,
Единственная, в общем, благодать,
Доступная в деревне атеисту.

Чёрный ангел на белом снегу —
мрачным магом уменьшенный в сто.
Смерть — печальна, а жить — не могу.
В бледном парке не ходит никто.

В бледном парке всегда тишина,
да сосна — как чужая — стоит.
Прислонись к ней, отведай вина,
что в кармане — у сердца — лежит.

Я припомнил бы — было бы что,
то — унизит, а это — убьёт.
Слишком холодно в лёгком пальто.
Ангел чёрными крыльями бьёт.

— Полети ж в свое небо, родной,
и поведай, коль жив ещё бог —
как всегда, мол, зима и покой,
лишь какой-то дурак одинок.

1995