Февраль
снег
тоска
листья тлеют
оу, настроение упадок
белый стих
принеси мне счастья
я не могу молится богу
бог внутри
Бывает ли счастье на земле?
кто знает что есть чудо?
Чудо есть, оно приходит внезапно
У меня три раза было
Хочу довести до семи
Сделать татуировку на ноге в лавровом венке
можно и умереть
ни чего не оставил в этой жизни
скорбь, печаль, только сын
До семи довести...
Эу суккубы не трогайте меня, я к вам скоро прийду...ом

Ходим на грани стареющих весен,
Хрусткой тропинкой ершащихся зим.
Может окликнут и может быть спросят:
"Вновь ты не с нами,
снова один?"
Что мне ответить,
какими словами -
Молча повесить табличку
"ремонт"?
Если не с вами,
что, если не с вами,
Я
исчезаю
за горизонт?

Катится солнце,
ныряет в высотки,
Долго целует разбитый асфальт,
Словно из прошлого нежный и кроткий кто-то,
кого мне трепетно жаль.
Ночь оплетает столбы у дороги
И открывает глаза-фонари.
Я для себя невозможно далёкий,
Бесповоротно
потерян
внутри.

Мне дед рассказывал — идут они по китайской границе мак режут, вдруг китаец показался, хоп, сняли. А они пограничники с собаками, собаки мясо учуяли и потащили за поводок, а мясо отравленное, китайцы отравили. Деда собака не стала есть мясо, а другая собака съела и начала умирать, так второй пограничник вену ей у горла перекусил и выпил весь яд и умер, а собака живая осталась... часто дед рассказывал мне эту историю.

У меня друг машины из Варшавы гонял, японца, немца там. Ну а тогда помните мода была, варенки, куртки кожаные, кроссовки высокие. Все закупились, все дела. Границы Польши пересекают такие фуух. Едут, их Гаишник ловит, говорит дыхните в трубочку, а трубочек тогда не было если чо. Ну Валера говорит — коммандир, давай разберемся, хуемае и стреляет с пистолета в грудь — ЗА НАРУШЕНИЕ ПОЛЬСКОЙ ГРАНИЦЫ, ГОВОРИТ. Тут все ахуели, а мент обернулся волком и в лес по тапкам, в фуражке, палку только бросил. они когда до Элисты ехали, во всех кафе это рассказывали, никто не верил. Друг говорит — они это только перед смертью сказали, всю дорогу говорит Антонова слушали.

Вот начало примерно, но это шиза...

У меня друг машины из Варшавы гонял, японца, немца там. Ну, а тогда помните, мода была: варенки, куртки кожаные, кроссовки высокие, ну помните?...вот... Серый когда сказал Натахе что поедет за тачкой в Польшу, та молча нарезала колбасы, положила банку оливье, соленые огурцы и шайбу скумбрии... - хлеб по дороге купите, назанимали.
Валера тоже с сумкой, теща еды наложила и старый термос.- Чо прем?- Давай погнали.
Приехали в Варшаву, зависли у друзей с Легии. Я Mitsubishi Lancer взял, он бэху старенькую, но бодрую. Едем домой, говорю.
Прем такие, в Зельве остановились, пошли на озеро купаться, набрали пива и напились на пляже. Цыган какой то накурил нас и все время оценивающе смотрел в глаза, думал что спиздить. А пришлось накурить и он такой - друг, друг... Утром думаю все, через Минск пиздуем - поехали.
После Столбцов началось твориться... В лесу видели круг неоновый огромный, который висел киломметров на 15 и мы его всего проезжали. Серега вспомнил прошлые жизни, а я увидел бабушку в молодости и покраснел. Серый доказывал мне с пеной у рта что он был преторианцом Юлия, ветераном центурии первого копья, был порот не раз и у него есть шрам на плече от копья. Я решил, что когда он ходил срать в лес, он ебанул там где то мухоморов. Но я то не ебанул, откуда все это.
Едем, гаишник тормозит, привет все дела, Серега такой ствол достает и стреляет прямо в грудь и говорит - ЗА НАРУШЕНИЕ ПОЛЬСКОЙ ГРАНИЦЫ

это ветка пробила стекло в окне
во время вчерашнего урагана

или это дыра во мне
вырезанная по форме стакана

это осколок того самого стакана
загнанный в руку по локоть

или это обгоревший кусок плоти
на котором осела копоть

это черный след от этой копоти
что остался на чистой стене

или это запекшаяся кровь
та, что была во мне

это тень от того меня
который задержался в аду

или это совсем другой "я"
сделавший шаг в пустоту

Вот и чудненько,
вот и славненько,
вот и камень раздумий с плеч –
я купил в магазине яблоко,
и намерен его запечь.
Это лучше, чем философия,
мудрожопие в рифму и без.
Мне бы с яблоком чашку кофия,
да к полуночи вышел весь.
Я складирую пепел в мыльницу,
и копчу потолочный грибок.
А за стенкой дерутся-мирятся,
а в окне притаился бог.
Он, сбежав от салютной радуги,
наблюдает, как я в дыму
запекаю красивое яблоко,
и подмигиваю ему.

Бог иногда ночует в яблоке. Червячком.
Этого не увидишь серым сухим зрачком.
Только зелёным, сладким, синим и золотым,
чтобы в живую мякоть взял его горький дым —
и поносил по ветру, в дырах и в облаках,
где, обнимая яблоко, ангелы скажут: “Ах!”
Где ты ещё летаешь мальчиком в полусне,
слыша, как чьё-то сердце дятлом стучит в сосне.

Есть время черкнуть пару строк. Я уже в пути,
в краю одичалых камней и холодных вод,
где солнце полгода не может за край сойти
и сейды стоят подпирают небесный свод;

где скалы от мхов бородаты, как старики,
тягучие песни гортанно поёт река,
и где на болотах зелёные огоньки
манят в свои топи заезжего простака.

Когда я вернусь, ты узнаешь меня такой? –
почти безъязыкой, поскольку словам невмочь
ни шелест, ни шорох сложить в вековой покой,
который туманными бельмами смотрит в ночь.

Когда я вернусь, не пугайся тоски моей,
ведь там, в приполярных широтах, ты не чужак
и знаешь: душа остаётся среди камней...
Мне встретилась в этих краях и твоя душа.

Цветёт черёмуха, и горы будто в пене.
Зелёным мхом заросшие ступени
надколоты, потресканы, черны.
Из влажной плотоядной тишины
змеятся корни сумрачных растений,
и заросли, пожравшие дорогу,
карабкаются к горному отрогу,
срываются со скал в забытый парк,
где, бледные, топорщатся агавы,
и плиты тротуарные корявы,
и лавочки целы незнамо как.
Как будто потревоженные нами,
лопочут пальмы, машут пятернями...
Тут заповедник птичьих голосов,
разбитых окон, замерших часов,
пустых аллей, чугунных фонарей
и призраков давно почившей эры.
Безлюден пляж покинутой Мюссеры.
Блаженна тишь, свободна и дика.
И мне бы тут остаться на века,
где море, неба синего синей,
ласкает многоточия камней
и дней...

Отключена горячая вода.
Прохладна середина лета.
Приходит утро. Ночи нет следа.
Холодный душ. Сухая сигарета.

И звонкие удары по мячу
слышны внизу, на школьном стадионе.
Я в бесконечность светлую лечу,
прижав к глазам холодные ладони.

Дождь, шуршащий в птице, как Китай
то чихнёт, то спрячется в сарай –

смотрит в тонкое окошко старика,
чья немеет левая рука.

Свет переплывает его плоть
и в ладонь прозрачную берёт,

перепробивая его твердь
сумрачную, как автобилет.

Растворив калитку, место, склон
он стоит теперь со всех сторон –

дождь кипит, смыкается в лицо,
занимая место не своё.

И собака бога своего
ловит в луже, скрученной в щеглов.

Вот их развернулся полый жгут
в место, возвращённое, как путь.